Дети, постиндустрализм и офисный дзен
Другая среда именно потому другая, что другая. Люди там живут не так, руководствуются иным и говорят о другом другими словами. Попавший в другую среду даже при хороших способностях к адаптации говорит не просто как не свой, но как носитель другого языка. И даже, — отчасти, — другого сознания.
Возраст — один из определителей всего этого. Произвольный набор сверстников тоже наверняка будет отличаться между собой, поскольку работают они в разных областях и общаются с совершенно разными группами населения, но возраст — это определённого рода тренд. Тенденция. Пятнадцатилетние, за исключением совсем уж отмороженных, поголовно будут находиться в условиях школы. Семидесятилетние преимущественно будут на пенсии и потому — проводить время среди пенсионеров в соответствующих местах.
Возраст — багаж знаний, впечатанных в разум. Мозг ребёнка высокоадаптивен и легко изменчив. Он как ничто другое умеет подстраиваться под среду. Однако из-за изменчивости он нестабилен. Мозг взрослого не меняется так сильно и так быстро, но вместо этого всё тоньше и тоньше настраивается, замечая и различая такие детали, какие мозг ребёнка не способен обнаружить и различить — он занят гораздо более масштабными вещами.
Неверно думать, будто только подросток будет чужим среди взрослых, нет, взрослый — ровно такой же чужой среди подростков. Один на один с ребёнком взрослый — однозначный авторитет. В группе детей — уже нет. Группа всё равно, не взирая на нестабильность мозга и отсутствие опыта, знает про себя больше, чем любой зашедший в неё снаружи. Когда одни на один, среднее по знаниям и авторитетам — на стороне взрослого. В группе это среднее — в группе. Внутри неё. Взрослый настолько от этого среднего далёк, что группа в лучшем случае согласится молча его выслушивать, не принимая при этом к сведению сказанное, поскольку оно не про них и не для них.
Характерная для школы деятельность — выполнение упражнений под контролем непререкаемого авторитета. Кроме своей группы, ребёнок везде видит одни «непререкаемые» авторитеты. Ему не разъясняют зачем, ему приказывают. Приказывают сделать упражнение или просто что-то сделать, поскольку «надо» и всё тут. «Потом поймёшь».
Ребёнок не видел альтернатив, поэтому для него такой подход вполне нормален. Он не проблема. Однако со временем по мере взросления набирается опыт и становится понятно, что многие из неперекаемых авторитетов сами ничего не понимают и не знают. Ещё несформировавшееся умение различать детали побуждает сделать для себя вывод: они все — дутые авторитеты. Но сила на их стороне, а не на стороне ребёнка, он не в состоянии физически отобрать власть у взрослых, только психологически. Дутость авторитетов, их обманная суть снимает внутренний запрет на ложь, поэтому ребёнок, уже не стеснясь и не сомневаясь, начинает играть на тех самых струнах, которые так хорошо звучали ещё в самом раннем детстве: ныть, жаловаться и канючить. Только теперь это не всегда по настоящему. Теперь зачастую это имитируется, изображается. Ради получения каких-то бонусов от глупых, но сильных взрослых.
Внутри своей группы такое уже не работает, поскольку там каждый в конечном счёте играет на такой струне. Не в группе — дома. Но зато регулярно. С ним не сработает — он сам пользуется тем же. В группе не любят нытиков, ведь нытики пытаются получить себе преференции всем её членам очевидным способом. В группе ребёнку нужна стойкость и демонстративный цинизм. Всё это крайне тяжело проявлять в мире взрослых, из-за этого местом применения остаётся только группа детей.
Одновременно в группу детей переносится существующее в мире взрослых и оно же там отвергается. Схемы взаимоотношений, неявно подразумеваемое, не особо понятное кажется неким законом природы, поэтому оно машинально копируется. Вербализируемое, формулируемое, — особенно в адрес детей, — считается актом диверсии внешнего мира. Этому необходимо следовать, когда внешний мир где-то рядом, но среди своих следует делать вид, что тебе это неважно. Что ты над этим посмеиваешься, а не пытаешься это изменить только потому что «не любишь конфликты».
Каждый ребёнок в какой-то момент начинает строить из себя мудрого дзен-буддиста, который «наблюдает за всей этой суетой чисто в энтомологических целях». Реальные проблемы, конечно же, всё ещё доводят до слёз, как и каждое столкновение со внешним миром, всё ещё непонятно, как там действовать, но самоуважение и закон группы требует делать вид, что тебе это всё по барабану. Ты же «не хочешь марать руки», «понимаешь всю надуманность» и самое главное «не желаешь прогнуться под систему».
Эти великие цели — альфа и омега детской группы. В ней, как и у взрослых, есть своя иерархия, только в более прямолинейном и жестоком виде, в ней есть свой язык, свои неписанные правила и так далее, но они по отсутствию опыта кажутся, как говорилось выше, законами природы. Их не видно. Их никто не придумал и не озвучил. Они — как закон всемирного тяготения. «Взрослые» же правила очевидно придуманы. Их очевидно навязывают, тогда как для «своих» правил присутствует иллюзия добровольного им следования.
Свои правила — естественны, взрослые — сотворены человеком и приняты всеми «как стадом баранов». Своим правилам следуешь, поскольку как же можно им не следовать? Взрослые же следуют своим правилам через силу — ведь через силу им заставляют следовать детей. Язык взрослых смешён. Он тоже навязан и несвободен. Взрослые требуют от тебя знать про какого-то там Эдика Эдакого и читать книжки Додика Такогото, которые тебе нафиг не упали, но ты зато можешь над взрослыми посмеяться, поскольку они наверняка не знают, кто такой «анонимус» и что означает слово «доставляет» в терминологии двача. Более того, эти идиоты-взрослые иногда употребляют это слово ещё и в другом смысле! Ржака!
[I]Чтобы быть нонконформистом, ты должен одеваться как нонконформист, слушать ту же музыку, что нонконформисты…
Такие как все читают Пушкина. А вот не-такие-как-все читают форчан. [/I]
В виду неумения сделать что-то новое и даже неумения захотеть сделать это новое все силы уходят на отвергание старого. В этом видится альтернативность мышления — в педалировании идеи «есть много объяснений и все они равноценные». За этой идеей маячит свобода мнения, успешно маскирующая тоталитарность собственной группы. Группа контролирует каждый вздох, каждое слово и в конечном счёте даже каждую мысль, однако главное, главное — это не допустить в свою голову и, тем более, из собственных уст какое-то устоявшееся мнение взрослого мира. Мораль и нравственность — тоталитарны. Следование идеалам и желание сделать мир лучше — наивны (подозрение всех и вся в наивности есть следствие подсознательного стремления перестать быть ребёнком). В своей группе имеются собственные аналоги всего этого, но они не называются так, поэтому не тоталитарны и не наивны, хотя на самом-то деле они гораздо более примитивные и прямолинейные. Однако их незаметность (по причине отсутствия развитой наблюдательности) создаёт иллюзию их отсутствия.
Вынужденный раз за разом выполнять упражнения и делать что-то потому что «так надо» не имеет возможности выстроить для себя иную систему. Внутри группы он ровно так же выполняет упражнения и делает «как надо». Но оно всё «не так как снаружи». Внутри ведь никто не сказал, что надо так, внутри просто так заведено. Внутри незаметно.
Человек вырывался из этой среды начиная работать. Производя материальные ценности, изобретая, творя, он тем самым от упражнений переходил к практическому применению ранее наработанного упражнениями, завершая цикл обучения и начиная понимать то, чего он должен был «понять потом». Из ученика он плавно переходил в состояние творца мира. Он ежедневно видел, как ранее несуществовавшее материализовывалось его трудом, его стараниями. Вот трактор, который я собрал, вот физический закон, который я вывел, вот вершина, которую я покорил.
[I]Само собой, начальники, директора, чиновники присутствовали. Они приказывали, как и школьные учителя, они выдвигали абсурдные, а иногда даже аморальные требования. Но тут уже, в стадии творца мира, протест шёл не просто из желания протестовать, а из желания восстановить справедливость. Творцы мира на равных формально и фактически не равны — это повод для драки.[/I]
Когда ты можешь что-то материализовать и оно, как оказывается, работает, ты уже не упражняешься, ты создаёшь. Как раз к этому моменту изменения мозга фиксируются и переходят в стадию уточнения. Улучшения навыков по изменению мира. Условий, в которых ты живёшь. В школьные годы «учитель» заставляет тебя делать упражнения, но и выдаёт еду, одежду, игровую приставку, всё необходимое. Твои упражнения с этим никак не связаны. Как максимум, ты можешь протереть пыль в квартире, чем поддержать уже созданное в более удобоваримом состоянии. В производстве нового (как материального, так и интеллектуального) существование вещей в этом мире — и твоя тоже заслуга. Ты сделал трактор и он теперь есть, им пользуются, это новый трактор. По крайней мере, новый его экземпляр. Ты открыл физический закон и мир поменялся. Вон они, полупроводники-то — внутрях твоего же компа.
С этого момента детская группа разрывалась и по частям вливалась во взрослые группы. В мире, где ты не домашнее животное, которое любят, кормят и дрессируют, а полноценный его, мира, строитель, гораздо лучше понятно, откуда взялись все эти «взрослые» термины, идеалы и морали.
Однако постиндустриальное общество подложило мину замедленного действия само же под себя. Огромное количество людей просто перестали когда-либо выходить из школы. Что с неизбежностью привело к консервации детских групп. В пределе — до бесконечности. От рождения до смерти.
Дело в том, что тот постиндустриализм, который мы наблюдаем, радикально отличается от того постиндустриализма, о котором ранее мечталось. Фантасты выводили общество будущего, где рост производительности труда был настолько радикальным, что практически высвобождал всех и каждого из материального производства. Однако полагалось, что люди, получив такого рода освобождение, перейдут в сферу науки, изобретательства и творчества. Человек продолжит менять мир, но уже не напрямую, — производя тракторы, — а косвенно и более масштабно: проектируя ту технику, которая уже будет производить «тракторы» в автоматическом режиме. Человек не сядет за руль трактора и не вспашет на нём поле, но запрограммирует этот трактор. Вспашет поле сама машина, но разработает её человек. Человек оставит себе открытие законов и написание стихов, как наиболее интересные виды деятельности. Как наиболее его, человека развивающие, но отдаст машинам монотонный физический труд.
Увы, сложилось всё не так. Человек отдал труд другим человекам, а сам начал заниматься чем-то, сильно напоминающим школьные упражнения под присмотром снабжающего едой и одеждой учителя.
[I]Современный постиндустриализм — это общество, в котором высвобожденные из материального производства граждане пошли преимущественно не в сферу науки и искусства, но в сферу перераспределения произведённого другими. [/I]
Офисный сотрудник не видит напрямую результатов своего труда. Он не собрал трактор, и не вывел физический закон. Он весь день названивал в разные места и зачитывал кем-то написанный текст про новые тарифы. Он приходил к названивающему и чинил зависшую программу, написанную кем-то другим, к кому он никакого отношения не имеет. Он готовил презентацию отчёта о развитии фирмы, суть коего развития разработал не он. Он перекладывал бумажки, написанные не им, в стопку, которая уйдёт к кому-то другому.
Будь такой постиндустриализм состоявшимся в законченном виде, этот сотрудник должен был бы иметь должность робота. Кем-то запрограммированного на исполнения рутинной работы, причём, что особо характерно, не связанной непосредственно с производством.
Рабочий, которому даёт приказ бригадир, в свою очередь получивший приказ от директора, на выходе своей деятельности видит собственноручно собранный трактор. Именно эта новая сущность — отчёт о его работе и её реальный результат. Учёный, работающий под руководством начальника отдела, результатом видит новую сущность: формулу. Его собственное творение, сделанное под руководством, но всё-таки им. Сделанное новое. Офисный сотрудник отчётом о своей работе видит отчёт о своей работе: стольким-то позвонил, столько-то зависших программ развис. Он не сделал новые сущности, он в лучшем случае починил старые. В лучшем, повторюсь. В худшем же и наиболее распространённом — он нового не сделал вообще. Он лишь внёс свою лепту в перераспределение существующего, причём, какую именно, ему самому крайне слабо понятно.
Фактически он не вышел из школы — он перешёл в другую. По-прежнему есть некий «учитель», который даёт ему упражнение, результатом которых для ученика является лишь выполнение этих упражнений. «Учитель»-то, конечно, может и понимать практическую для себя-учителя пользу от выполненного учеником задания, но ведь и учитель в школе/институте тоже мог бы в качестве упражнений давать ученикам некие полезные для учителя расчёты. Не давая, само собой, никаких зацепок для осязания результатов. Ученику просто в очередной раз сказали «потом поймёшь». Только уже с намёком «на самом деле не поймёшь никогда».
Ровно так же, как ученик не является творцом мира, им не является и офисный сотрудник. Он ровно такой же ученик, как и раньше. Есть учитель, дающий ему непонятные задания и карманные деньги, проверяющий исполнение заданий, почти не разъясняя их практического смысла, карающий или вознаграждающий, и ограничивающий сим перечнем все свои с учеником отношения. Карманных денег, конечно, больше, а задания уже даже и попроще школьных, но суть отношений всё та же: ты — ученик. Ты не меняешь мир.
Детская группа при таком раскладе, само собой, не распадается. Все понятия детских групп переносятся в офисные почти без изменений. Привычки сохраняются. Подходы всё те же. Тот же и взгляд на мир. Стабилизирующийся мозг навсегда стабилизируется в состоянии ученика — не творца мира.
[I]Офисный мир — это мир вечных подмастерьев.[/I]
Малая часть сумеет прорваться в сферы, где мир всё-таки каким-то образом меняется, но ведь в среде непосредственно, физически производящих в этой сфере вообще все. Каждый там напрямую меняет мир, пусть даже робко и неумело.
Среди вечных же подмастерьев сама мысль об изменении мира хотя бы в будущем, «когда научусь», довольно быстро выходит в область фантастики. Здесь так заведено: мы — дети, мы не можем ничего изменить. Мир слишком сложен и непонятен, вдруг мы что-то сломаем? Нас заругают! Да и кто нам вообще даст что-то менять? Там же — взрослые. А мы — дети. Дети навсегда. У нас уже нет той непосредственности, мозг уже не занят глобальной перестройкой самого себя, но состояние «я не могу ничего изменить» сохранилось, законсервировалось, вся деятельность мозга сведена лишь к уточнению этой концепции. Он находит всё более точные и всё более детальные доводы в пользу «невозможности изменений».
Предложение сделать что-то осязаемое вызывает оторопь. А его внёсший в этой детской группе получает репутацию «наивного идеалиста». Он, вот смех-то, до сих пор думает, что мы, дети, можем что-то создать. Не-не-не, Дэвид Блейн, мы можем только выполнять задания. А мир меняется где-то в высших сферах. Наш офисный дзен-буддизм как раз в том и состоит: мы презираем меняющих мир. Этих грязных рабочих. Этих нечистоплотных политиков. Этих яйцеголовых бо́танов. Они все, как взрослые, нам одинаково противны. Они говорят не на нашем языке и, что особенно обидно, навязывают нам свои правила. Наши же правила (которые, конечно, не правила вовсе — мы ж не замечаем) — это сдержанно так, изящно, посмеиваться в кулак над навязываемым. Нет, мы не любим конфликты, поэтому «при взрослых», конечно, это всё исполняем. Да и произведённое грязными рабочими под руководством нечистоплотных политиков, увы, вынуждены использовать (мы, дети, — существа возвышенные, поэтому сами такого делать не умеем), но при этом в душе мы не подадим им руки.
Гордость такой группы, её ценности в точности соответствуют оным у детских групп. Надо похвастаться новой игрушкой. Если такая есть у всех, то её надо обязательно заполучить. Новая игрушка полагается за индивидуальность. Бравада: «а я в эту сферу вообще не лезу». Оправдание бездеятельности: «да я ж не умею этого [маленький ещё]». В особо продвинутых случаях за высшую степень собственных достижений считается прочтение учебника. «Я разобрался», «я прочитал мануал» — падите передо мной на колени, типа. Я скоро получу пятёрку, а на вас, балбесов, наорёт учитель. При этом, что поразительно, написавший мануал вызывает отторжение, если он из своей среды. И недоуменные вопросы: «а зачем тебе это надо?».
[I]Гордость вызывает не сделанное новое, а якобы понимание старого, сделанного, к тому же, кем-то другим.[/I]
Научный работник хочет, чтобы как можно больше людей узнали и начали пользоваться его открытием. Рабочему радость — видеть, как собранный им трактор уходит вспахивать поля. В офисе попытки обучить коллег чему-то более эффективному полагаются беспочвенным хвастовством, «грузом» и «насилием над личностью». Попытки узнать у тебя, как это делается, — это «списываение». «Он, мерзавец, хочет за мой счёт себе пять в журнал заработать». Упражнение, как и в школе, это проверка лично твоих знаний и навыков. Пытающийся их у тебя перенять, «списать» — жулик.
Вроде бы парадоксальное сочетание гордости за прочитанный учебник и неприятие коллеги с его советами-дробь-расспросами на самом деле легко объяснимо: дети не могут писать учебники. Учебники пишут взрослые. «Ты что, взрослым себя возомнил»? Или «ты с ними заодно что ли»? Нет-нет, в своей детской среде следует гордиться выполненными упражнениями, но в тайне посмеиваться как над «тем странным миром снаружи», так и над реальной тягой к знаниям. Одно дело, — это понятно, — стараться за пятёрку, и совсем другое — пытаться узнать и научиться, когда за это тебе никакой пятёрки не светит.
Как и в детской группе следование некой морали, внешней морали — утопизм. Наивность. Верна только своя мораль, состоящая из незатейливых правил: декларируемой вслух житейской мудрости «каждый сам за себя» (на деле ей в таком виде не следуют, ибо с кем-то ведь надо обсуждать собственную возвышенность) и локальным набором формальных зацепок на тему, что считать смешным и позорным, а что — «достойным себя» и эстетичным. Ребёнок-гот не может появиться среди своих в бабушкином свитере — таким образом, группа «борется за свою свободу одеваться, как им нравится». Свобода состоит в том, что он должен одеваться как гот, а не как ему велит бабушка. Ровно так и в офисной среде расписано, что носить, как улыбаться, о чём и как разговаривать. Негласно и локально — для каждой малой группы своё, но для всех это есть. Если сказать извне участнику этой группы что-то по теме эстетики, этики, морали и так далее, то первой реакцией будет: зачем ты мне навязываешь своё мнение? Свои вкусы? Свои принципы? Эдакая борьба за свободу через тоталитаризм (запрет излагать ему своё мнение) и ради тоталитаризма (навязанному ему со стороны малой группы свода неписанных правил).
Сам он отдыхает, посмеиваясь с товарищами над странными созданиями снаружи: они, приколись, в своей квартире держат ковры, вот клоуны-то, они, поди ж ты, не понимают ценности нашего любимого ТМ-АйАйФоуна, красятся не той косметикой и не так, не ходят в клубы, не читают наш любимый форум. Всё перечисленное — наверняка признаки отсталости и зашоренности, тоталитарности общества извне и его заведомой ущербности. Детской группе понятно, что следует смеяться над фотографией, где присутствует ковёр. Это — свобода в детском её понимании. Но нельзя сказать своему товарищу, что ковёр, он, быть может, не всем нравится, но это ни фига не смешно. Тем более, нельзя сказать, что тебе нравятся ковры. Если такое сказать, то товарищ будет считать зашоренным и тебя тоже. И несвободным. Рабом дурного вкуса. Чтобы быть неконформистом, ты должен смеяться над коврами.
[I]Что особенно занимательно, коврохранители не замечают свой ковёр. Он просто где-то висит, не исключено, ещё с бабушкиных времён, и уже давно для них слился с фоном. Зато дети с продвинутым вкусом, отвергающие ковры, целыми днями рыщут по вконтактам, отыскивают фотографии с коврами и показывают их друг-другу. А что вы хотели? Неконформизм требует жертв![/I]
Собственно, вот эта вот радость выбора как и в детстве вся целиком сводится ровно к одному: к способности заполучить ту игрушку, которая считается модной в данной локальной группе или даже обязательной к обладанию, и к возможности отвертеться от навязываемого родителями свитера (который в данной группе полагается позорным). Дальше всего этого идея о выборе не простирается. Да, мы теперь старшеклассники и на свои карманные деньги покупаем себе то, что нравится не нашим родителям, а нашей малой группе. Жизнь удалась.
Что мы имеем в итоге?
[url]http://lex-kravetski.livejournal.com/305198.html[/url]
